ДОВЕДЯ ВСЕХ ДО СЛЁЗ БЕДАМИ
БОГИ СЛЕПЫ, А НА НЕБЕ ДАЖЕ ЗВЁЗД НЕТ

рил задыхается – легкие стираются в пыль, сжимаясь, опадают внутри грудной клетки рыжим песком; они разбиваются о твердую поверхность крепких ребер, теряя последние глотки кислорода (рил сквозь изодранную ткань сна бьется рыбкой на берег выброшенной, издавая протяжный хрип). ей снится ромдо. стены его купола исходят трещинами, искажаются, они сжирают пространство и жиреют, совершенно не оставляя воздуха – стены купола валятся людям на головы, а они этого даже не замечают, лишь ходят кругами по изученным до зубного скрежета вылизанным дорогам (это ли достойные граждане – мертвые граждане). рил открывает рот – из него рекой льется зияющая пустота; сознание ломается о катастрофически громкий хруст костей, механический писк покореженных авторейвов и чавканье разодранной плоти – багровые волны валят с ног, заполняют пространство между телом и тканью, облачая кожу в металл. рил тонет в океане вопросов, оставленных без ответов, она не сказанными словами захлебывается – губы плотно сшиты толстыми нитками, ногтем их не поддеть, тонким лезвием не распороть. ромдо приказывает молчать – ромдо приказывает не двигаться – ромдо приказывает не дышать. если прислушаться, то можно уловить звон тяжелых цепей, что вместо украшений носит каждый достойный гражданин этого города; если довериться ощущениям, то можно упасть от тяжести нависших на тебе кандалов.

рил снится ромдо, изматывающий ее своими кошмарами, прячущимися под масками добродетелей. забавно то (едва ли), что чем дальше находишься от его границ, тем чище становится осознание того, насколько изгнившее у него сердце. уважаемый регент – единственный родной человек; тот, кто подписал ей приговор смертный – восседает на троне из пустых слов и тлеющих костей будущих поколений; ромдо вымирает, уподобляясь тому миру, что его породил. сухому, усопшему, давящемуся ошибками прошлого, словно битым стеклом.

это город овец, ведомый эгоистичным погибающим пастухом прямо на съедение голодным волкам.

рил просыпается с весьма четким пониманием, что настоящий кошмар разворачивается наяву.

ОНИ, КАК СВЕЧА ПОГАСИВШАЯСЯ, ПОМЕРКЛИ
ДЛЯ СЛУЧАЙНО ЛЮБИВШЕГО БОГА СМЕРТИ

винсент лоу, как неизвестное звено в пищевой цепи. нелепой кривой улыбкой скрывает животный оскал (чудовище смотрит на рил из его приоткрытых глаз, оно укрывается шкурой овечьей, как теплым пледом, и послушно урчит) – винсент лоу, словно загадка, ответ к которой хранится за ширмой его раздробленной памяти (разгребать кирпич за кирпичиком ему сложно дается, кажется). рил пишет в дневник свои наблюдения, обрисовывая каждую мелкую деталь, не ускользнувшую от чуткого взора, и понимает, что это не помогает ничем – занятие бесполезное, но медитативное (что-то, не дающее потерять изнывающий от бесконечно тянущейся рутины рассудок). пино постоянно заглядывает через плечо – раздражает, уйди – задает много вопросов глупых и переспрашивает значение написанных едва разборчивым почерком слов; иногда поистине кажется, будто это настоящий ребенок, а не пустой, зараженный когито механизм (рил понятия не имеет, как с ними нужно себя вести; нечто настолько наивное вызывает лишь агрессию и впоследствии головную боль – язык оружия и холодных приказов куда более понятен).

винсент лоу, как наибольшее противоречие здравому смыслу. на вид нечто хрупкое, несуразное, то, что ломается, едва к нему прикоснись (рил пинком сбрасывает его с палубы «кролика», пытаясь на прочность проверить – скуку смертную разогнать); но от винсента лоу чужой кровью несет за версту – гуляющий ветер разносит режущий обоняние запах на километры вперед, оповещая (предупреждая).

рил помнит чересчур многое, чтобы продолжать сомневаться;  она зашла чересчур далеко, чтобы иметь возможность уйти обратно – воспоминания кусаются яркими образами, отображаются в каждом мелком осколке разбитого зеркала; на губах все еще стынет чужой отпечаток – пламенем ярким горит, жжется, стягивает тонкую кожу корочкой. он служит напоминанием того, что мир вокруг имеет больше граней, чем способен увидеть человеческий глаз; он напоминает о том, насколько хрупким может быть простой человек.

рил приседает раз тридцать пятый, едва сдерживая растекающуюся по артериям кипящую злость – от непонимания, страха. бессилия. изнеможение же – разумная тактика, красивая сублимация, позволяющая держать себя в рамках и насмерть не выгорать; теперь себе ставишь их ты сама.

винсент лоу, как верная псина – взгляд его до невыносимого преданный, виноватый, будто извиняющийся за нечто не содеянное еще, но хранящееся в запутанном клубке мыслей внутри черепной коробки. рил бесится (поджимает свирепо губы, отжимаясь от пола сорок восьмой раз) – как можно быть таким жалким, мягким, несобранным, таким… непростительно человечным. (как можно быть хранителем истины и столь от нее далеким единовременно).
кем ты являешься, винсент лоу, что ты такое?
кем ты являешься, если не парадоксом, призванным ломать рассудок до неприятного треска; точкой со своим полюсом притяжения.

ПОЛОМАВШИМИ КАРЕТАМИ
ПОД ОТКОС ПРИНЦЕССЫ КАТЯТСЯ НА КРАЙ СВЕТА

издали виднеется разверзшийся посреди мертвой пустыни пожар – светом тысяч огней их встречает новый неизведанный купол; светом тысяч огней их слепит опасность, своим нависшим присутствием давящая на инстинкт самосохранения тяжелыми когтистыми лапами. она безмолвно бродит у подолов плаща, подметая опавшую после сотен бурь пыль своим длинным хвостом – наблюдает, скалится. ждет. рил недовольно морщится; новый купол – новая кровь (тошнотворный запах железа въедается в слизистую, ожогами расходится по поверхности). новый купол – подпитка для жажды выжить, узнать. пусть иногда и ценой собственной жизни.

пино радуется (рил увлеченно пишет в дневник) – яркое ее привлекает неподдельно и искренне, новое воспринимается с радостью и открытой, естественной увлеченностью. как вирус может заставить механизм уподобиться живому; как вирус способен сводить с ума обычный программный код – отчего познав печаль неодушевленное учится понимать то, что по природе своей осознавать не должно. рил на секунду (вторую, десятую) роняет непроницаемую холодную маску (где-то  под ногами слышится звон разбившегося фарфора) – последние слова игги больно царапаются на подкорке и злобно шипят.

живое страдает в поисках своего raison d'кtre, но находя его, обретает лишь боль.

И, ВОЛОЧАСЬ ПО ОСТЫВШЕЙ ЗЕМНОЙ ТВЕРДИ,
НЕТ ПЕЧАЛЬНЕЙ ЛЮБИВШЕГО БОГА СМЕРТИ

внутри город кажется неумело собранным калейдоскопом – яркие огни мерцают в замершей вечности, горят в пустоту; винсент выглядит необычайно задумчивым, обеспокоенным даже,  хоть и не упускает шанса уронить неосторожный свой взгляд в сторону рил (та недовольно сдвигает брови к тонкой переносице и отводит глаза).  заходя глубже в объятия купола девушка понимает, что так неприятно постукивает по натянутой ткани растущей тревоги – новый лас-вегас похож на оживший труп, как и бесцельно снующие люди, живущие в нем (внутри него ни души и сам он ее лишен; но он дышит, наблюдает и чего-то определенно ждет). сотни незнакомых глаз устремлены сквозь тебя, но отчетливо видят то, что кипит внутри.

- пино, не отставай, - голос охрипший после долгих часов молчания, - мы надолго здесь не задержимся.
пино?

обернувшись, рил встречает лишь рассеянный взгляд винсента.

Кровь настоящих императоров – не водица. И даже крепкой, кипящей крови Львицы из Цинтры не удалось ее разбавить. Он оставил этого ребенка совсем еще крохой, и никто бы не смог сказать, будто он воспитал из нее свою копию, однако вот же она – его собственная копия, смотрит на него глазами его мертвой жены с истинно его собственным упрямством. Он больше не смотрит на нее с самодовольством: все, что он старательно не говорил сам себе и не признавал даже в мыслях, вырвалось на свободу. Он не позволял себе даже мысленно называть ее дочерью, не позволял себе видеть хоть какое-то сходство, не допускал мыслей о каких-то там правах (он – император, первое право – всегда его), и все же он оказался неспособен закрывать глаза на то, что настолько очевидно.
– Они все еще в этом замке и все еще живы, Цирилла.
Тот факт, что спрашивает она о ведьмаке и чародейке, о капризах природы и результатах мутаций, неспособных зачать ребенка, хотя ее настоящий отец стоит перед ней, не удивляет. Даже не задевает. Император Нильфгаарда слишком умен, чтобы позволять подобным сантиментам затмить себе рассудок. Разумеется, она спрашивает о них – о ком еще? Что еще она знала в этом мире?
Он думает о том, как объяснит Ваттье то, что они преследовали Цириллу годами, чтобы сегодня он отпустил ее сам. Да никак не объяснит. Император Нильфгаарда не должен отчитываться ни перед кем, кроме самого себя и Солнца. А Солнцу и без того все известно. У них все еще есть та бедняжка, которую им подсунули вместо настоящей Цириллы. И никто никогда, кроме него самого, не узнает, что та девочка – не королева Цинтры. Кто знает настоящую Цириллу? Ведьмак и чародейка, и обоим им в последнюю очередь нужно, чтобы за ней началась охота. Кагыр аэп Кеаллах видел ее, но мертвецы не имеют привычки кому-то что-то рассказывать. И то же самое относится ко всей ее семье. Цинтра и без того уже принадлежит ему, и ничто этого не изменит.
Стоит ей ответить, как император сжимает губы и старается не обещать себе, что выдавит Филину глаза собственными руками. Только пальцы в перстнях сжимаются в кулаки и сразу же разжимаются, и ненадолго меняется не выражение лица – глаз.
– Вот, значит, как, – роняет он, не глядя на Цириллу.
Ничего удивительно: разбойник и мерзавец до конца жизни оставался разбойником и мерзавцем, и Эмгыр соврал бы, если бы сказал, что кто-то держал Филина, ловкача и бывшего головореза, в разведке за высокие моральные качества. Глаза он предателю, конечно, не выдавит. И не тронет. Но веревка, которая ждет Филина в конце этой дороги, еще покажется ему избавлением.
Девочка не собирается больше ему отвечать, и на губах императора появляется еще одна короткая усмешка. Отмечать сходство, когда решение уже принято, и голос совести больше милостью солнца никогда не станет его донимать, становится чуть легче.
– А что же ты сама, княжна? Неужели совсем не хочешь поехать в Нильфгаард? Вернуть себе то, что должно быть твоим? Из тебя выйдет прекрасная королева. И не худшая императрица.
Не выйдет. Вышла бы, но не выйдет, не с ним на троне, не пока он император. Ему это не под силу. Он, впрочем, этого не говорит: во-первых, он обычно не признает, что что-то ему не под силу, а во-вторых, очень уж ему хочется еще немного полюбоваться на этот горячий нрав, который уже никому не придется перековывать в Нильфгаарде. Стелла Конгрев должна быть счастлива, что ей досталась покладистая фальшивка, чтобы воспитать из нее то, что требуется империи, а не маленькая ведьмачка, которая бы скалилась и кусалась каждую секунду.
Глупо рассуждать о том, что все могло бы быть иначе, и думать о том, что Цирилла могла бы быть просто его дочерью и наследницей, верни он власть и не послушай Вильгефорца с его пророчествами. Тогда она еще могла бы стать императрицей. Наверное. Но все это невозможно, никакими способами и путями. Нильфгаарду придется жить без императрицы. И без пророчества. И, по правде говоря, до сих пор Нильфгаард неплохо с этим справлялся, чтобы думать, что с потерей Цириллы для империи все пойдет прахом. А что касается пророчества… что же, пророчества, говорят, имеют свойство сбываться, даже если не хвататься за них собственными окровавленными руками – потому они и зовутся пророчествами.

сделай глубокий вдох – медленно выдыхай после, прикуси губу до тошноты от привычного, характерного вкуса каленого железа на языке, дабы от боли не заорать; изодранное предплечье сочится кровью, она стекает медленно, рвано обнимая каплями обнаженную грубым ударом лезвия кожу, от дуновений холодного сквозняка рана покрывается хрупкой корочкой и начинает неприятно хрустеть. фенг заинтересованно жмет на нее пальцами, жидкость проступает сквозь трещины, напоминая алый калейдоскоп – тело всего лишь рабочая оболочка, оно стирается и возрождается вновь и вновь сквозь крики агонии, сквозь то пламя, расходящееся по жилам от самого сердца, раздираемого лапами сущности в мелкие клочья. старая аптечка не может предложить ничего лучше грязных бинтов – так сойдет, много раз проходило, лишь бы на пол алое не ронять; сепсис, столбняк, прочая дрянь не вызывают уже никакого страха – ты все равно когда-то проснешься вновь. чистый. здоровый. живой. возможно, частично.

позволь телу работать на износ, тогда будет какой-никакой результат, - под нос тихо сопит.
пожелтевший бинт обвивает предплечье, как толстый удав.

со временем становишься скептиком; со временем сирена царапающего грудную клетку сердца воспринимается не серьезней белого шума от сломанного телевизора. раздражает, а потом забывается, это просто организм пытается подавать признаки жизни, не более; кратковременная память забита под завязку совершенно иными вещами [завести генератор, не попадаться, забить на команду, открыть ворота и не дать завершить ритуал]. все, что было ранее – этап подготовительный; все, что было ранее – «на старт, внимание, марш» перед последним заездом, что длиться будет бессчётное количество раз.

фенг морщится – память расплывается в бензиновые узоры на лужах.

цветные картинки пляшут перед глазами бесцеремонно, неприятно щипая сетчатку, вылизывая языком шершавым ту часть утомленного мозга, что отвечает за воспоминания – они триггерят, отвлекают, назойливыми мухами возле уха жужжат [это было множество, множество, множество раз, ну же, припомни]. фенг зажимает бинт немного потуже – из ее уст вырывается псиный скулеж; на втором этаже послышался шорох, а за ним следовал громкий девчачий крик. третий пал; третий во времени вновь растворился. что же, встретимся на той стороне.

это напоминает ту самую ночь на задворках нью-йорка, когда время превратилось в пережеванную десятки раз жвачку – или это было где-либо еще? когда надираешься до блевотных позывов каждый день из недели, время и место перестают быть какой-либо отправной точкой, сменяются только свет и тьма [слышишь, закрой, пожалуйста, жалюзи, солнце неприятно слепит глаза] – пусть это будет нью-йорк. фенг там по-своему нравилось почему-то, город не спит никогда [как и она; синяки под глазами разрастаются, как на дрожжах тесто], вокруг много огней, лица людей совершенно пустые, фарфоровые, битой бы их к чертовой матери разнести, а мягкий говор приятно почесывал слух, доносясь из толпы глупыми диалогами случайных прохожих. эй, слушай, как тебе аромат хлороформа?
в ту самую ночь фенг очнулась в очередной раз в неизведанном месте, но сценарий был совершенно иным [блядская импровизация уж скорее] – нет, не случайный секс или бурные отхода, что, черт подери, очень жаль – это была игра, правила которой отчеканились на подкорке буквами каменными. жить хочешь? сломайся и восстановись. слушайся. бейся. жизнь зубами, блядь, выгрызай. маленькая девочка изнутри разрывала отчаянным криком нервные окончания, ломала кости до неприятного треска, испепеляла остатки кожи – фенг впервые ощутила, что же такое животный страх.
глаза бегают из угла в угол – вспомни хоть одно живое лицо.

маленькая кукла задает важный вопрос.
вслушайся.

глаза бегают из угла в угол – сумеешь ли наложить ту картинку на настоящее и узнать очертания?

//

третий пал; значит, охота обращена на тебя.

красный плащ мягко скользит по холодному камню извивающейся змеей – ни звука, ни скрипа, ни шороха; лишь кусающее слух дыхание из-под рожи свиной. что за маскарад блядский – фенг злится, дуется, вглядывается в пустоту и не видит ничего, кроме мельтешащих внутри черепной коробки картинок. перезагрузись уж, пожалуйста. ладно? тебе бы до рассвета дожить – взять первое место в этой ебанной гонке.
но память отчаянно воет, пытается что-то важное на ухо выкрикнуть, всплывая подсказкой навязчивой – это окно не закрыть, на крестик красный справа в углу нажав. фенг пропускает нечто совершенно знакомое, нечто значимое, нечто, что заставляет вновь обратить внимание на сердечный стук – тревога хватает ее за запястья, вгрызается в пульс гнилыми зубами, она продирается сквозь виски.   

маленькая кукла смеется заливисто.
ты вообще ее слушала, мин?

темари иногда кажется, что ещё чуть-чуть, и она разорвётся. на две неровные части, два неравных по размеру куска. один из них навеки останется в родной суне, гакурезато, скрытой среди жёлтых песчаных дюн, укрытой в ущелье среди безжизненных скал, маленький островок безопасности. изнуряющая, изматывающая жара днём, высасывающая силы и влагу. и кинжально-острая прохлада, спускающая по ночам на раскалённую за день пустыню, укрывающая собой и её, и гордую деревню шиноби. они, пустынные жители, привычны к такому, и жалобы посещающих деревню торговцев из прочих стран не выслушиваются тут не иначе, как с усмешкой. для таких – презрение, снисходительная жалость. они слабые, не знают, какой драгоценностью может быть вода, им непривычна суровость песчаных бурь.

суна – суровое место, где живут суровые люди. но для темари это место было родным. и люди эти строгие, жёсткие, - её люди. в деревне, скрытой в песке, умерли её мать и дядя, там её научили быть шиноби, там прошло детство куноичи – непростое, нелёгкое – но её. там она знала каждого жителя, и все знали её тоже знали прекрасно, она там своя. и там живут её братья, и темари считала/знала, что обязана быть рядом с ними. присматривать. помогать. защищать.

даже если гаара с канкуро не нуждались совсем ни в присмотре её, ни в помощи, ни в защите.

себя положить, чтобы хоть ненамного облегчить жизнь деревни, если надо, то и жизнь возложить на её алтарь. всё это – мечты темари, всё это в ней сидит глубоко – не вытравишь из плоти, из крови, из костей. и потому суна всегда была  частью темари, а темари – частью суны.

это – одна её часть.

вторая…

разорвись темари на две части, вторая из них осталась бы тут, в изумрудно-зелёной конохе. в шелесте её листьев, хранимых каменными взорами каге. меньше внимания, меньше проблем, меньше надо себя держать. можно забыть о необходимости быть в десяти местах одновременно, о горе бумаг, с которыми темари помогала разобраться гааре. о проблемах, которые надо решать здесь и сейчас - несмотря на время суток, усталость и нестерпимое желание послать всё к шинигами. в конохе она – посланник. и пусть он тоже занят с самого утра, но после завершения всех дневных дел можно вздохнуть. выдохнуть. позволить себе расслабиться, побыть не сестрой/джонином суны/одним из доверенных лиц казекаге, но просто темари. не полностью, не до конца  - посланник должен блюсти лицо, ведь в ней тут видят суну. но всё же, всё же…

и ещё в конохе жил шикамару. во время их встреч и прогулок совместных, внутри неё, казалось, ломались, растворялись, уходили в тень все должно_надо_необходимо, которые окружали её каменным коконом. они трескались, подобно тончайшей скорлупке. все обязанности, все ранги отодвигались за горизонт окончательно_безповоротно.

о нет, вторая часть темари не просто осталась бы в конохе – она запуталась бы в тенях шикамару, растворилась в его ухмылке. такие мысли куноичи гнала прочь, не давая себе время не то, чтобы обдумать, проанализировать их. темари они не нравились, темари они раздражали. зависеть от чего-то ещё, кроме суны и братьев, ей непривычно. она сильная. цельная. со всем привыкла справляться сама, и с душевным равновесием своим в том числе.

она просто немного устала. вот и всё. всё дело в этом.

а не в наре – он тут не причём, совершенно.

темари стоит, прислонивших к одному из деревьев, скрестив руки на груди. в суне деревьев таких не растёт – а жаль. минута течёт за минутой, и темари всё больше злится – на него, на себя. говорит себе, что не собирается на месте больше топтаться, ещё секунд двадцать – и точно уйдёт. но секунды эти проходит, за ними следующие …

темари всё не уходит.

шикамару наконец появляется, и облегчение при виде его сменяется раздражением. темари хочет всё высказать, но что-то её останавливает.
выражение лица?
взгляд?
слова, откровенно фальшивые? 

- не надо, - темари качает головой. – ничего не говори, - она не любит неловких оправданий, не любит, откровенной неправды. уж лучше молчание.

она смотрит в его тёмные глаза, пытаясь понять/разгадать, о чём думает сейчас шикамару.
- ты как? – спрашивает осторожно, чувствуя, что неверная интонация, взорвёт воздух вокруг них взрывной печатью.