Энид вела себя очень странно, Алекто прежде никогда не видела ее такой. Видимо, случилось что-то очень серьезное, если она сидит тут за столом и так странно выражает свои эмоции. Алекто даже отшатнулась, когда та крикнула что-то про двоих. Она никак не могла понять, какие двое так сильно беспокоят Энид. Может, что-то случилось с мужем и сыном, но она не может сказать об этом прямо и теперь рыдает? Кэрроу понятия не имеет, что ей делать, успокаивать она никогда не умела, поэтому продолжает в ступоре сидеть рядом с ней. Алекто даже тянет руку к Энид, чтобы успокоить ту, но Энид снова что-то вскрикивает и бесцеремонно хватает Алекто и зажимает ее в своих объятиях. Для Алекто такое крепкое выражение чувств — дико, но она не отталкивает Энид. Энид для нее чуть больше, чем просто женщина, которая поддерживает ее вот уже столько времени, Алекто видит в ней то, что не смогла найти в родителях, но сама этого до конца еще не осознает. Пока Энид держит ее в объятиях, Алекто почти не дышит, она даже закрывает глаза и пытается свыкнуться с такими прикосновениями. Она пытается в них расслабиться, но сама наоборот напрягается и расслабляется только тогда, когда Энид ее отпускает. Что здесь вообще творится?

Энид спрашивает про ее состояние, но у нее состояние явно будет получше, чем у Энид. Алекто перенесла смерть матери достаточно легко, хотя на душе до сих пор остался неприятный осадок, от которого так и хотелось избавиться за счет разговора с Энид. Только теперь Алекто не была уверена, что она сможет как-то облегчить свою участь этим разговором, Энид было заметно хуже.

— Я нормально, — хотя ей очень многим хотелось поделиться с Энид, - у тебя что-то серьезное? Я тебя никогда такой не видела, ты выглядишь...растерянной.

Алекто все пыталась подобрать подходящие слово для состояния Энид. Сейчас ее проблемы придется задвинуть на второй план и лучше привести в чувства миссис Лонгботтом. Кэрроу было неприятно смотреть на такую Энид, она знала ее совсем другой, а с этой стороны еще открыть для себя не успела. Ей хотелось поскорее вернуть Энид в привычное состояние, но та уже зачем-то начала просить алкоголь у домового эльфа. Алекто вообще не видела Энид пьющей и та пугала ее с каждым разом все сильнее и сильнее. Алекто не знала с какой стороны подступиться к ней сейчас и какой вопрос лучше задать. Она знала о положении Энид, поэтому была очень удивлена тому, что она готова выпить что-нибудь да покрепче. Энид, которая так сильно заботится о благополучии своей семьи, готова выпить алкоголь во время беременности. Может, она решила разойтись со своим мужем? Для нее это вполне может быть ударом, ведь у них нормальные отношения и даже, вроде как, любовь. Это у ее родителей любви этой не было, у Алекто не было, а вот у Энид была. И Алекто пыталась представить насколько тяжело может быть эту любовь потерять. Алекто предположила, что из-за этого Энид сейчас в таком странном состоянии, но все еще не знала, как можно ее утешить.

- Представляешь, — она пытается отвлечь ее какой-нибудь глупой историей, - знаешь кого я видела на похоронах? Угадай. Нашего старого знакомого — Эдварда. Хекторину точнее. Я понятия не имею, как он сейчас себя называет. В общем, стоит он такой, в каком-то дурацком пышном платье на похоронах моей матери и платочком глаза промокает. Вжился в роль парень за это время.

Она очень надеется, что эта дурацкая история с похорон сможет ее отвлечь. Когда сама Алекто увидела Эдварда на похоронах, то едва сдерживала смех и он изрядно поднял ей настроение, удивительно было то, что Аарон так и не заподозрил подмену в своей женщине. Видимо, за все это время, Эдвард успел поднатореть в любовном и не только искусстве. Рецепт зелья он записал явно верный и до сих пор держит где-то настоящую женщину. Рассказывать отцу правду она не стала, зачем портить их любовь? И вообще ей показалось странным, что Эдварда допустили до похорон Кристы, как вариант, просто слился с настоящими гостями, но то вычурное платье так и бросалось в глаза.

Домовик обращается к Кэрроу, но та отрицательно качает головой. Чай ее не интересует, алкогольные напитки тоже, ее интересует это странное состояние Энид. Алекто бы побеспокоилась о ней и подбодрила как-то иначе, но вариантов все никак не находила. Высказать ей свои предположения о ее странном состоянии тоже не могла, поэтому предпочла развлекать странными историями.

Карадок не до конца понимает, на что рассчитывал, когда согласился на эту поездку. Импульсивный до мозга костей, он редко вникал в подобные вопросы, попросту отражая от себя все заумные гипотезы, относительно того, что же, в итоге, могло пойти не так, или, почему же эта поездка могла обернуться крахом. Признаться, он сильно сомневался, что, несмотря на бесчисленное количество родственников Бенджи и, конечно же, их бурный интерес к его персоне, - насколько он мог судить чисто по реакции Энид, - Дирборн и впрямь не думал, что семейная жизнь Фенвиков может утомить его настолько, что он соберет все свои вещи куда раньше, чем планировалось и махнет обратно в Лондон.
Была причина, по которой он не захотел вернуться на родину, при всей своей огромной любви к острову Скай и, она была довольно проста – даже несмотря на столько лет стараний со стороны своих родителей, они так и не прижились друг к другу. Честно говоря, в глубине души Карадок понимал, что это отчасти из-за его собственного упрямства, - он не хотел ни узнавать их, ни вникать во всё то, что они пытались наверстать. Впрочем, нельзя с уверенностью утверждать, что Бэзил с Коринной о чем-то сожалели или же пытались выстроить те мосты, которые должны были выстраивать, когда Карадок был ещё ребенком. После смерти бабушки, они были рядом, - они старались быть рядом, - порой даже напоминали самых обычных родителей, которые были у всех его окружа,ющих, что когда-то давным-давно вызывало у Дирборна нечто уж больно напоминающее на детскую зависть, когда он понимал, что на платформе все приходят с родителями, а его провожает бабушка. Стоя там, наблюдая за бесчисленным количеством путающихся людей, он прижимал к себе Эдельмиру, потому что уже тогда был намного выше неё, целловал в макушку и… нет, он был благодарен судьбе за неё. За каждый день, проведенный вместе с ней, - Карадок был искренне благодарен судьбе за то, что у него была такая чудесная бабушка. И, честно говоря, других родителей он никогда и не искал; не нуждался, говоря уж откровенно, но когда её не стало, когда мать с отцом зачастили в их дом, то ему невольно начало казаться, что они заполнили собой всё пространство, не оставив ни одного места для него.
Это было естественно – в глубине души, где-то очень-очень глубоко, где обида и ревностное отношение к своему личному пространству сходило на нет, Карадок понимал, что это было естественно; они должны были переместить мебель, должны были переделать комнату бабушки, должны были, конечно, должны были, приглашать своих друзей-музыкантов к себе домой и до самого утра распевать песни. Они так жили всегда. Они привыкли к такому образу жизни, и, пусть, пытались поменять что-то для своего единственного сына, всё равно получалось это как-то неумело, совсем уж неуклюже, особенно, когда сам Карадок не желал это принимать. Он мог понимать, что избежать изменений было невозможно. Он и сейчас это понимал, но, тем не менее, не желал это принимать и уж тем более мириться с этим.

Семья Бенджи всегда казалась ему чем-то похожей на сказочную, как например какое-то всеми забытое магическое существо, о существовании которой уже никто не может поручиться, - вроде и все прекрасно понимают, что есть неопровержимые факты того, что когда-то оно и впрямь было, но доказательств в настоящем не имеют. Так и Фенвики, чтоб их всех. Бенджи, ввиду того, что вырос в этой самой обстановке с самого детства, знал обо всём этом с разумных лет, и, конечно же, ничего особенного или же, тем более, волшебного в этом не видел, не мог понять чувств Карадока. Для Дирборна всё это было из разряда «должно быть, так живут нормальные семья», поэтому его нисколько не напрягала Энид, ни даже мысли о родителях Фенвика, о которых он, конечно же, был наслышан.

Ему нравилась своё детство с бабушкой, и он ни на что бы её не променял, но.
Но.

- Это так мило, ты пытаешься меня защитить от своей семьи, - Дирборн наигранно растекается в грустную улыбку, всем своим видом изображая, что его до глубины души тронула фраза Фенвика, вот только, выражение лица моментально сменяется на слегка озадаченное, когда дверь перед ними распахивается и его сразу же встречает мама Бенджи. - Здравствуйте… - Дирборн, который мысленно напоминает себе о том, что он морально уже подготовился ко всему этому, осознает, что от такого внимания к своей персоне, всё равно испытывает некое подобие неловкости. Это и правда забавно, учитывая то, что смутить Карадока всегда было той ещё задачей для окружающих, потому что он прекрасно справлялся с любой ситуацией, по-мастерски превращая всё в шутку, но, сейчас, стоя рядом с Бенджи – который, к слову, куда-то там смысля в сторону, явно кайфуя от того, что всё внимание его родителей приковано к Карадоку, - он как-то совсем уж неумело потирает рукой шею, чуть улыбаясь уголками губ, пока супруги не закончат пререкаться. – Приятно с вами познакомиться, Бенджи столько рассказывал о вас… - но кто ему дает договорить? Кажется, что его и вовсе никто не слушает, потому что миссис Фенвик называет его «красавцем», а мистер Фенвик настолько внимательно на него смотрит, что Дирборн не сразу догадывается, что тот просто оценивает его рост. Выдыхает, кашлянув в кулак, дабы не рассмеяться и тем самым не поставить себя в ещё более неловкое положение. Бенджи подает голос и оттого ему всё сложнее сдержаться, чтобы не засмеяться, - Правда? – спрашивает он мистера Фенвика, расслышав о том, что Бенджи рассказывал про него с восхищением, - На самом деле, думаю, что как раз я и заставил его напрочь отказаться от квиддича, как и Эдгара, который, к слову, никогда не проявлял особого интереса, но, даже если, они когда-то думали об этом, то вконец махнули рукой, из-за моей одержимости квиддичем, - Карадок говорит необдуманно, впрочем, свойственная для него черта, учитывая то, что он привык говорить и лишь потом думать о том, что несет. Не то чтоб он не говорил чистую правду, ведь квиддич был чем-то особенным для него ещё с тех самых пор, как он впервые узнал о нём, а потом и сам сел на метлу, когда был ещё маленьким. Но, когда ты из-за своей импульсивности и гордости, в которой с тобой мог посоперничать разве что гиппогрифф, уходишь из сборной своей мечты, то, наверное, разумнее молчать о квиддиче вообще, когда оказываешь в одном пространстве с женщиной, которая, к слову, обожает этот спорт даже больше, чем ты.

Снова кашлянув в кулак, расслышав это «воронёнок», Дирборн изо всех сил старается не пересекаться со взглядом Бенджи, потому что, в таком случае, его точно прорвет, но он точно это ему припомнит. На самом деле, при всей своей комичности этой ситуации, Карадок искренне радовался происходящему, ощущая себя на много лет младше, когда он лишь мог представить себе нечто подобное. Всё было наяву – все семейные перепалки, все комментарии, которых, обычно, родители необдуманно бросают в сторону своих детей, даже и не подозревая о том, что могут поставить его в неловкое положение. Всё это было настолько по-семейному, что Дирборн и вовсе на какое-то время забыл о том, что приехал сюда залечивать разбитое сердце, - ага, сердце. Алкоголем. И свежим воздухом. Вот.

- Уверяю, мы его отучили от этого, как только познакомились. У него была парочка выдуманных дружков, признаюсь, мы с Эдгаром даже пытались с ними поладить, но, в итоге, Бенджи решил, что ему с нами интересней, - отшучивается от, пнув плечом в плечо Фенвика, - Да нет, - расслышав слова мистера Фенвика, Карадок улыбается, - не волнуйтесь, я не из пугливых, но, обещаю запомнить эту встречу на всю жизнь, - только по другой причине, но, отцу Бенджи он, конечно, не скажет об этом.

Опускаясь на указанное место, он переглядывается со своим другом, а потом окидывает взглядом стол, думая про себя, что миссис Фенвик точно постаралась на славу, хотя и он успел проголодаться. Оказавшись напротив таких вкусностей, Дирборн невольно задумывается о том, когда в последний раз кушал нормально, учитывая, что последние пару дней он только и занимался, что заливал в себя огневиски, когда мама Бенджи как будто трансгрессирует рядом с ним, тем самым едва не заставив его поперхнуться и задает самый худший вопрос из всех, - ну, конечно же.

- Ну… - слегка запнувшись, Карадок бросает неуверенный взгляд в сторону Бенджи, как будто ища в нём хоть какой-то поддержки, а в голове пытается прикинуть, что же ему делать в таком случае. Дело в том, что он категорически не желает говорить о том, что ушел из сборной, потому что… да потому, что его не только начнут допрашивать, но и, вероятно, постараются убедить в том, что ему не следует это делать ни в коем случае. Но, вместе с тем, откровенно врать о том, что он всё ещё загонщик в Гордости Портри, как-то вообще. – Решил взять отпуск, - не то чтоб это было ложью, если так посмотреть, - Слегка вымотался. Тренировался как проклятый весь последний год и не брал ни одного выходного, - тоже правда, - так что, как-то так, - отвечает он так, как будто кочергу проглотил, не иначе.

[indent]  [indent] Юджинии должно быть больно_стыдно_жалко, но ни одной из этих эмоций она не испытывает, когда Эмма пытается свою обиду подобным образом выразить. У нее, наверное, слишком толстая кожа, броня, за столько лет выработанная, залатанная и заклинаниями укрепленная, поэтому слова уже не колют, разве что помогают лучше считать ситуацию. Дженкинс к юной Вэнити всегда испытывает что-то вроде симпатии, заботы, наверное, той, что не может в свое время дать собственной дочери, потому что кажется вполне незаслуженным подобное проявление эмоций. Нет, она не монстр, не социопат, Юджиния просто знает, что Имоджен сильнее этого и справится без ее объятий или длинных разговоров перед сном. Эмма же для нее была и есть ребенком чужих родителей, а когда ты смотришь со стороны, то подмечаешь то, что в себе не заметишь, оттого ее руки теплы и сама она к девочке намного добрее, чем к тем, с кем работает или проводит вечера.
Именно поэтому Юджиния не реагирует на колкости о гончих и о правдивости ситуации, потому что из раза в раз всех учит одному: нельзя делать выводы, основываясь на пересказах. Этого хватает в суде, в работе отдела, за семейным столом. Нужно научиться выражать собственное мнение, самостоятельно определять отношение к той или иной истории, чтобы потом не поплатиться за доверие к тем, чьи решение могут быть неправильно интерпретированы.
[indent]  [indent] Эмма переживает боль, она страдает и пытается справиться с эмоциями, с которыми не учат уживаться. Юджинии жизнь всегда казалась чересчур надуманной, слишком драматичной, потому что с детства всех учат лишь одному - все, что ни делается, все к лучшему. Но никто не предупреждает, что с каждым разом будет больнее. Кто-то продолжает верить в лучшее, кто-то ломается под обстоятельствами после первой же неудачи; а в Вэнити она видит стержень, который пытается поддерживать своим вниманием. Шивон - хорошая женщина, Юджиния ее уважает и в какой-то степени даже ценит, потому что у нее золотые руки и доброе сердце. Только когда всю себя отдаешь на работе, на пациентов разменивая последствие капли сострадания, то что от тебя остается дома, когда рабочие часы сменяются отдыхом? Дженкинс знает об этом не понаслышке, поэтому  подругу лишь одергивает время от времени (как и она ее) и пытается восполнить то, что Вэнити не додает своим детям.
[indent]  [indent] Новость о том, что Эмма вновь была в квартире Дарры Юджинию не удивляет. Нет, даже не так. Она ее удивляет, потому что казалось, что убийство // происшествие // несчастный случай остается фактом, с которым семейство Вэнити решает смириться. Дженкинс стоит извиниться, потому что со всеми проблемами внутри кабинета Министра и залов Визенгамота она забывает о главном: о людях. О тех, о ком должна заботиться, о тех, за кем должна наблюдать. Видя Эмму в подобном состоянии, Юджиния неловко задумывается и об Имоджен, которая… где? Она понятия не имеет. Мысль эта пугает, дрожью проходит по плечам, и Дженкинс пытается взять себя в руки, обращая внимание на аврора, который начинает эмоционально реагировать на слова «заключенной». Наверное, вчера_сегодня был сложный день, раз он наставляет артефакт на девушку, при этом обезоруженную и скованную в зачарованной от побега клетке.
[indent]  [indent] Но Юджиния им не мешает.
Юджиния не говорит и слова. Не останавливает Льюиса, не останавливает Эмму.
Она все так же сидит на ее постели, разглядывая баталию, происходящую перед ней молча, потому что добавить ей нечего.
Но, наверное, главная во всем этом причина, что она верит. Верит и знает, что Вэнити самостоятельно справится. Дженкинс не любит подтверждать стереотипы о волшебницах: леди могут за себя постоять, будь в их ладони палочка или кисть для рисования. Поэтому когда аврор на запястьях Эммы щелчком застёгивает наручники, наверняка зачарованные и успокаивающие, Юджиния пожимает плечами, отворачиваясь.
[indent]  [indent] — И правда увлекательная история, — начинает она, когда Льюис выходит из камеры, но не отходит от решетки, будучи на стороже. В этом нет необходимости, но Вэнити его раззадоривает, что теперь в его поведении и проявляется.
— Я не буду тебе врать, успокаивать и пытаться исправить то, что одними словами не залечишь, но попытаюсь быть с тобой честной, — этого Дженкинс далеко не всем может обещать, оттого своим словам придает чуть больше значения, чем требуется.
— Меня не волнует то, что ты пришла к Дарре, хотела что-то найти или просто отдохнуть от постоянного внимания со стороны. Меня не волнует, что тебя задержали за сопротивление, было оно или нет - тоже меня не особо интересует. Что мне непонятно, так это, почему ты проснулась в перевернутой вверх дном квартире окровавленная? — Юджиния ловит взгляд Эммы, не отпускает его, вставая с постели и подходя к ней. Наверное, она не то чтобы нежный человек. Хотя когда-то она и обнимала, и целовала, и горевала, пропуская сквозь себя эмоции всех, с кем как бы то ни было пересекалась. Это Дженкинс ошибочно считала эмпатией, возможностью понимать людей рядом с собой. Только потом, спустя года, она научилась различать сострадание от попытки почувствовать себя хорошо за счет горделивой мысли «я_умею_слушать». Лицемерие - это неосознанная привычка, практически каждый второй в той или иной степени врет себе и своим близким, говорит, что любит, а на деле лишь любит саму идею быть влюбленным.
Юджиния берет с себя обещание не говорить того, что от нее хотят услышать, и не произносить то, что хотят услышать. Поэтому и любит она теперь по-своему, так, как считает нужным, искренне, молча и сильно. Любит не за то чувство свободы и влечения, а за тепло и за тревогу, которые испытывает при мысли о тех, кем дорожит. Объяснить словами ей это трудно, да и она не пытается, потому что считает, что действия громче слов. Поэтому берет ладони Эммы в свои, сжимает чуть крепче, заставляя ее посмотреть на нее // действительно посмотреть, а не сделать вид.
[indent]  [indent] — Меня волнует, почему ты была ранена, кто тебя ранил и как это получилось, — говорит тише, заставляя_моля ее услышать.
— Твои родители сами разберутся с воспитанием, с последствиями этого поступка, а я хочу понять, кто тебе оставил те увечья, почему ты потеряла сознание и почему не скрылась с квартиры сразу же, когда появилась какая-либо опасность, — о последнем Юджиния догадывается. Тяжело оставаться в стороне, когда близким угрожает опасность, еще тяжелее уходить от риска, когда есть возможность добиться справедливость. Или же себя до конца сломить, чтобы больше не нуждаться в ней.
Дженкинс подозревает, что Вэнити двигало именно саморазрушение, но она не сможет ей помочь, если та не откроется, если та не доверится.
[indent]  [indent] — Ты думаешь, я не понимаю, что все это тебя не остановит? Ты знаешь, что или родители, или я тебя отсюда вытащим. Если ты захочешь продолжить себя уничтожать, тебе никто не сможет помешать. Я знаю тебя, Эмма, хотя пусть тебе, может, и кажется, что никто тебя не понимает, — Юджиния надеется, что она ее вниманием завладевает, оттого становится смелее и словами воздух разрезает без лишних на то переживаний.
[indent]  [indent] — Я не знаю боли потери брата, но знаю, как тяжело быть одной. Одной в окружении толпы, — сжимает ее пальцы сильнее, наверное, даже чересчур сильно, — меня не волнует, что ты решишь делать с жизнью дальше, потому что это твоя жизнь, и я приму любое твое решение будь то пожиратели смерти или орден феникса. Все, что сейчас меня волнует, почему_ты_не_ушла? Кого ты там увидела? — мысль, казалось бы, не очень важная, но именно с нее и нужно начать и ею же продолжить. Если Эмма оказалась в квартире Дарры, то она там была не одна: кто устроит погром в одиночестве? Существует шанс, что псих на такое способен, но Вэнити еще в своем уме. У нее увечья от сопротивления и вряд ли только из-за задержания. В квартире был кто-то, кто может помочь / сдвинуть с места расследование.
Юджиния это понимает, и она надеется, что и Эмма поймет.
[indent]  [indent] — Если ты хочешь таким образом пережить боль, то это поможет лишь ненадолго. По-настоящему попытаться жить дальше получится только, если ты разберешься с тем, что тебя мучает, — говорит еще тише, уводя Вэнити обратно к постели, усаживая ее на нее, а сама садится напротив на корточки, на коленях ее руки укладывая.
[indent]  [indent] — Что тебя мучает? Кто тебя мучает? — задает вопрос, наверное, наиболее важный во всем произошедшем. У Дженкинс не так много времени на подобные разговоры, но если бы что-то произошло с ее дочерью, то Эмма обязательно бы Имоджен помогла. Потому что они семья, может, не по крови, но по духу. Может, не такая громкая, но все-таки крепкая. Юджиния знает, что в мире нет ничего постоянного, кроме самого простого — любви к ближнему. Даже после десятков лет унижений или страданий можно продолжать любить человека искренне, извращено, себе на поражение, но все-таки любить. Дженкинс не хочет, чтобы Вэнити это чувствовала, поэтому давит на нее здесь и сейчас, в тюрьме, в клетке, в которую ее же демоны ее и заковали.

Иллюзий по поводу своего возвращения Патриция не строила, поэтому не обижается, когда на себе ловит недоверчивые и чаще порицающие взгляды, находясь в окружении братьев и родителей. Мама руки заламывает за спину, потому что отец просит ее не мешать воспитанию, а Селвин молчит в ответ, ибо спорить сил нет и, если честно, права тоже нет. Она больше недели проводит взаперти: выходить из дома не спешит, боясь, что за ней следят; Нейт настаивает на разговоре, но Патриция не уверена, что сможет ответить на вопросы и объяснить. Ответов на «почему» у нее все так же нет, а те, которые заготовлены, никого не устраивают, потому что не видят логики в «это было правильно».
Патриция себя ищет и находит там, откуда сбегает год назад. Стены согревают, уютом веют, пусть и дом больше не является ее_родным, но все-таки воспоминания играют свою роль. Она не уверена, что почувствовала бы такое же спокойствие, если бы вернулась домой, ибо сталкиваться с незавершенным разговором все еще не готова: Нейт о ребенке не знает, недоверчивые взгляды на нее бросает, и Пэт голову опускает // заслужила.
Но судьба, кажется, над ней издевается, потому что Патриция вновь становится свидетелем разговора, которого услышать не должна была. Братья, по началу от нее отстраненные, спустя неделю стали забывать закрывать двери: Селвин, по дому передвигающаяся от скуки, у одной из комнат останавливается, когда «Хартли» разрезает шепотом звенящую тишину.
Наверное, ей стоило уйти, отвернуться и не наступать на те же грабли, но у Трэвиса голос взбудораженный, а Теодор молчит, что ничего хорошего не означает. Патриция стоит у двери некоторое время, пока не осознает, во что они снова ввязались, пока одно с другим не сопоставляет и не понимает, что эту ошибку исправить будет не так-то просто.
— Веритасерум, Трэв, верита-блядь-серум, — Тео зол, он бьет ладонью, кажется, по столу, а Пэт вздрагивает и, едва шаркая тапками, скрывается в своей комнате.
Паника накрывает собой лишь на несколько часов, пока Селвин судорожно выписывает все плюсы и минусы на пергаменте, пытается понять, что произойдет с их семьей, с ними, если вдруг до Ордена Феникса дойдет, что арестованный Кассиус Трэверс — не тот, кого Патриция все это время защищала. Альбус знает, он не так глуп, да и остальные подозревают ее родственников — это вполне логично, что братьев и родителей в первый же вечер возвращения из себя выводит. Селвин судорожно по комнате ходит, из угла в угол шагами ее меряя, а когда слышит разговоры в коридоре, замирает на кровати, молясь, чтобы никто к ней не зашел.
Она не_готова, Медоуз была права, конечно, была права: дрожь вновь бьет по рукам, и девушка их между собой переплетает, успокаивая.
С планом Патриция определяется не сразу, боясь, что очередное неповиновение указаниям старших для нее обернется или крупным скандалом, или последним наказанием. Она все газеты за предыдущие дни внимательно читает, надеясь успеть бурю предотвратить вовремя, но достаточно быстро догадывается, что у Тео все схвачено. Трэвис поступает умно, приходя к министру и уводя от себя подозрения таким образом, но Патриция знает, что Кассиус сомневается, как и Кадмус, как и (она надеялась) Нейтан будет сомневаться. У него слишком много информации на них всех, одна капля сыворотки правды, и все Паркинсоны, Селвины, Трэверсы попадут в Азкабан за многочисленные преступления, возможно, даже ими не совершенные.
С утра она отказывается от завтрака, но одумывается, решая не игнорировать остальных. За столом спрашивает, как у всех дела, в ответ получает что-то похожее на мычание @ все больше в своем плане укрепляется — Патриция искупит свои грехи.
В комнате все бумаги сжигает, потому что не может скомпрометировать Непреложный обет, данный Альбусу, долго раздумывает о том, как пробраться в Аврорат. Если обратится к Алисе или Доркас, то они сразу же ее поймают и вернут туда, откуда так упрямо бежала, а может и того хуже. Пэт может по пальцам пересчитать тех, в чьей причастности к Ордену уверена, что ее задачу не упрощает.
В Атриум Селвин из камина выходит ближе к семи вечера, ведомая тишиной в новостях, обходит Министерство с другой стороны и пользуется входом для авроров.
— Гиббинс, — здоровается с парнем, о котором постоянно слышит на собраниях Ордена Феникса, но знает, что он отказывается к нему присоединяться. Он спрашивает, что она тут делает, и Патриция врет — нагло врет, — что пришла встретиться с Фрэнком. Аврору этого достаточно: очевидно, оборотное зелье сработало, а спрятанные волосы Алисы ни с чьими другим не перепутались. Селвин проходит в тускло освещенный коридор, некоторое время идет прямо, а потом сворачивает в уборную.
Дверь на замок закрывает дрожащими пальцами, в зеркало себя оглядывает, удостоверяясь, что зелье все еще работает, и взволнованно поглядывает на наручные часы. Патриция остается в туалете несколько часов, пока не слышит громкие голоса в коридоре: за дверью отчетливое «камеру, живо», голосом Марлин произнесенное, узнает и губы поджимает — его привели.
Селвин давно не виделась со старшим Трэверсом: когда она проводила каникулы дома у Кадмуса, молила о расторжение помолвки, то он своего племянника_ее поддерживал, оттого никаких негативных чувств к нему Патриция не испытывает. Наверное, из-за этого топчется на месте, не зная, стоит ли, нужно ли, способна ли.
Но сидит в туалете еще несколько часов, пока стрелка часов не останавливается на двух часах ночи. В отражении зеркала Пэт уже видит саму себя, волосы приглаживает, пытается уговорить себя, что поступает п р а в и л ь н о.
В коридоре ей никто не встречается: а когда она доходит до тюрьм, расположенных на этаже ниже, то останавливается у поворота. Глупо полагать, что Кассиуса оставили без охраны, и Селвин из сумки достает стеклянный пузырек. Она в зельеварении не то чтобы плоха, но крадет у Вильмы из запасов усыпляющий порошок, смешивая его со взрывающим снадобьем; прицелившись, склянку бросает в стену над головой охранника, и тот на звук реагирует, тут же вскакивая на ноги. Но зелье уже подействовало (Патриция успевает нос прикрыть влажным платком), и он по стене медленно скатывается:
пятнадцать минут.
Она осторожно идет вперед, через тело переступая и заставляя себя не оглядываться, спешит вперед. В первой же камере замечает человека, прислонённого к стене.
— Патриция?
Она на мгновение на месте замирает, а потом делает шаг вперед: будет ли магия работать в тюрьме, сможет ли Селвин воспользоваться заклинанием, чтобы лишить жизни того, кто угрожает всей ее семье, всему тому, что она столько лет пыталась из темноты вытащить? В его глазах она замечает удивление, неловко пальцами обхватывает прутья клетки, но не чувствует никакой магической защиты.
— Здравствуйте, — знает ли он, что Пэт не было с Нейтом около года, знает ли он, кто его сдал, знает ли он, что стал пешкой в своей же игре? Селвин его жалко: она улыбается_грустно, пальцами до его руки дотягивается, осторожно сжимая.
Она должна.
   Она обязана.
     Ради семьи, ради себя.
Патриция никогда не была эгоисткой: так получилось, что с детства она или в тени старших братьев, или за спинами Кадмуса с Натаниэлем. Она всегда чувствововала_вует себя в безопасности, оттого с проблемами-то и не сталкивалась никогда. Все началось с правды, услышанной случайно, закрутилось, завертелось, когда в муже разочаровалась, когда на его руках видела лишь кровь, а своего лицемерия не замечала: ты не такой, Нейт, — твердила она ему в тот вечер, когда он от нее пытался отстраниться, а она молила о понимании. Но как он ее понять мог, если она сама себя до сих пор не понимает?
— Прости, — просит прощения, руку из клетки убирая, а в другой ладони зажимает волшебную палочку.
Патриция Паркинсон когда-то мечтала о большой семье, о счастливых вечерах в объятиях мужа, звала себя не_такой, в Натаниэле души не чаяла, за Кадмуса была готова любого на части разорвать. Но все это лишь на словах, в фантазиях, в иллюзиях, в которые она верить могла потому, что все это время была от настоящего мира убережена ложью_во_благо.
Теперь же она смотрит в глаза, полные непонимания, сочувствует, но вины не ощущает. Очерствела ли, возможно, просто поняла, что важно. Важно быть собой, Патрицией Селвин, женой, сестрой, дочерью. Она должна уберечь свою семью, пусть ей и потребовалось три мучительных года разобраться в своих причинах, но теперь Пэт не отступится.
— Авада Кедавра, — слетает уверенным шепотом с ее губ, а из волшебной палочки лишь пара зеленых искр появляются. Она мешкается, взволнованно пытается еще пару раз заклинание вызвать, пока не понимает, что на тюрьмы все-таки наложена защита. Патриция старается на Кассиуса взгляда не поднимать, в сумке роется, палочку туда бросая и доставая следом кинжал.

i t ' s  l i k e ,   a l l   d a y   m y   v a n i t y   i s   f o r   s a l e
t a k e   i t   a w a y ,   m y   h e a d   i s   i n   m y   o w n   h e l l
Sing to me 'cause I can't hear myself
t h r o u g h   t h e   l o u d n e s s   o f   m y   o w n   h u r t s
[indent] Ей в комнате всё знакомо и всё слишком чужое; её не было несколько лет — всё слишком изменилось / не изменилась только она сама. Алкмена хочет, чтобы всё было как прежде, чтобы все вдруг забыли её поступки мерзкие и необдуманные, чтобы всё её вокруг снова полюбили, как прежде — она готова даже обратно ту роль забытую примерить. Алкмена сожалеет о многом, ей перечислять всё ни одной ночи не хватит — она мучается кошмарами, она засыпает долго, рисуя на податливом мягком дереве изголовья ногтём узоры — от скуки; она даёт каждому из них имя, она привязывает каждый из них к одному из событий, которое не хочет вспоминать, надеется, может, они тут и останутся, в дереве, может, её вина хоть ненадолго отпустит и жить позволит, как прежде.
[indent]  [indent]  [indent] Вина цепляется в Алкмену когтистыми лапами крепко; не отпускает, как бы та не рвалась на свободу. Мена хочет грехи свои принять, Мена хочет себя простить — но у неё не получается, Мена хочет всё вернуть, но бороться не способна уже / вина врезается в неё крепче, перебирает косточки по одной и, обгладывая с причмокиванием, выплёвывает под ноги. Вина её перемалывает, стирает в порошок, не оставляя живого места.
[indent] Алкмена не может спать; она на месте вечно крутится, вертится, путаясь в широких простынях с детским рисунком, она репетирует слова добрую часть ночи и старается не смотреть на часы — они участливо подскажут: три часа ночи — она придумывает слова и заучивает их, оттачивая каждую фразу, она донести хочет мысль ясную, чёткую, она извиниться хочет и получить прощение долгожданное / она хочет, чтобы её снова любили, как прежде.

[indent] Алкмена старается быть сильнее — снова притворство;
[indent] Алкмена старается не поддаваться панике — внутри всё клокочет;
[indent] Алкмена мало выходов из ситуации видит — она притворяется, что ничего не произошло.

[indent] Этих шести лет не было — она наивно надеялась, что все станут в эту игру с ней играть; она по-детски мыслила, так ничему и не научившись. Алкмена на ошибках не учится, она их не запоминает попросту, старательно от них избавляется и заставляет себя забыть / она не сможет с виной этой жить постоянно.
[indent] Этих шести лет не было — она не хочет видеть их в глазах Макса и выросшей дочери, она не хочет натыкаться на это в облике Мары и слышать из уст Марлин. Она не хочет сталкиваться с последствиями, она себя сама загрызть хочет — чужих зубов чувствовать на собственной коже не привыкла; всегда умело от наказания увиливала.
[indent] Этих шести лет не было — пожалуйста, блять, п о в е р ь т е.

[indent] На пороге прежнего дома стоя, она верила всем сердцем, что ничего не изменилось; за дверью её ждёт всё тот же Макс, в глазах которого всегда обожание читалось, и всё та же двухлетняя дочь, не отлипающая от матери вечная непоседа. Алкмена верила, что так и будет, что встретят её они, что примут с распростёртыми, словно её не было всего пару дней — мамочка просто уезжала на выходные.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] Мамочке просто нужно было кое-кого навестить.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] Мамочке просто нужно было немного задержаться.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] // Мамочки не было шесть ёбаных лет.

[indent] Алкмена судорожно поправляет теперь_светлые волосы, закладывая их уши, потирает озябшие предплечья и шумно втягивает носом морозный воздух — в Англии климат кусачий. Она прокручивает в голове слова, которые придумала ночью; она их все растеряла по дороге — роется в карманах, а там сплошь перепутанные буквы, лезет руками за шиворот — а там только предлоги одни, она нащупывает застрявшие в горле извинения — выдавить их не может. Её встречают две пары глаз, в которых ни любви, ни тоски, ни жалости.

[indent] Малышка Мэй смотрит с непониманием, Алкмена пялится на неё в ответ — они друг друга не узнают, не чувствуют, не понимают. Малышка Мэй смотрит на отца, цепляясь за его широкую ладонь, немой вопрос: «кто эта тётя» — Алкмену вот-вот вывернет наизнанку.
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] // зачем я только пришла?
[indent] Сердце рвёт на куски, душонки остатки скребутся, чтобы тело грешное покинуть и вознестись [погребёнными стать под толщиями земли] — Алкмена не дышит и не шевелится [может, получится исчезнуть], Максвелл смотрит холодно, но без ненависти — слишком добр к ней; пускает её внутрь, наливает горячего чая, предлагает тёплый плед, пока Мэй за ним хвостиком бегает. Алкмена глаз от дочери оторвать не может — кто эта девочка / почему она, чёрт побери, такая взрослая? Мозг подсказывает:
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] шесть ёбаных лет.

[indent] Алкмена для неё чужая, посторонняя, девочка её почти не помнит, но узнаёт по фотографии / обиды и ненависти Мена в глазах больших голубых не читает, это позволяет вновь дышать начать. Алкмена пытается о себе напомнить — дарит припасённый подарок, тянет руки осторожно и кличет «малышка Мэй» — прямо как шесть лет назад, но малышка Мэй, её маленькая малышка Мэй держится холодно и отстранёно, к собственной матери особенного интереса не проявляя. Мене хочется вновь исчезнуть, уехать куда-нибудь в Египет или соединённые штаты — только бы подальше от этого места, где она теперь ч у ж а ч к а.

[indent] Она протягивает Мэй руку, та хватает её неуверенно, но крепко; Алкмена попросила Максвелла отпустить дочь погулять с ней хотя бы немного, она знала — он хороший, он не будет запрещать им видеться и Мэйгрид от матери ограждать. Чья-то мать и чья-то дочь выходят на мощённую улочку перед домом, Мена нервничает, пытается говорить — но всё сбивчиво, отрепетированное забывается тут же, — девочка отвечает ей редко и коротко — она стесняется, замыкается, говорить не хочет. Алкмена не знает, с ней она такая или просто замкнутая ото всех, но попыток расшевелить не оставляет, рассказами не_интересными ребёнка пичкая.

[indent] Мару она не видит, но будто бы чувствует; стыд накатывает огромный волной, топит, Мена в нём захлёбывается и спасти не пытается даже. С губ срывается короткое имя, разобранное давно на кусочки, из которых вся жизнь её состояла: «Мара?».
[indent]  [indent]  [indent]  [indent]  [indent] // з а ч е м   я   т о л ь к о   п р и ш л а ?

Is it too    late
[indent] Nothing to salvage
Are you   friend or foe?

[indent] гестия джонс вскакивает с кровати раньше, чем до неё приходит осознание, что могло послужить причиной этому, чувствуя как сердце с той стороны прошибает легкие и рёбра. ее сон в последнее время - один сплошной кошмар, в котором гестия застряла даже без надежды разорвать порочный круг. каждую ночь ее подсознание привносилось что-то новенькое, но лица, фигурирующие ночами всегда были одними и теми же: гидеон, офелия, иногда розмари или гвеноног. всех их, кроме дженкинс, она всегда видела в конце мертвыми, и только сны с офелией отличались сюжетными поворотами, но исход всегда один - секрет гестии больше не секрет. и, честно сказать, она не знала что хуже.[float=right][/float]
джонс долго не может понять, звук, глухими хлопками раздирающий комнату является реальным или же всего лишь потоком крови, бьющим по ее барабанным перепонкам, пока ее глаза не привыкают в темноте, вылавливая в углу комнаты небольшой тёмный силуэт. селия. сова семьи дженкинсов. гестия невольно чувствует, как немеет ее перевод, а желудок годов вернуть обратно ее ужин. гестия джонс никогда не волновалась сильней, чем сейчас, когда почти все ее тело покрылось холодной испариной. люмос. она жадно хватает глазами каждое словно, пытаясь найти в нем намёк на то, что ее раскрыли, обвинения, вполне стандартные для такой ситуации. она старается найти что угодно, что бы понять, что она провалилась, но нет. и от этого камень груза становится еще тяжелей. еще неподъёмней. в глубине души, она надеялась, что все закончилось. гестия покидает свою спальню. гулять по ночному лондону в такие времена худшее решение, которое могло прийти ей в голову, но она понимает, что это единственное, что может сейчас привести ее мысли в порядок.

[indent] она смотрит на часы выжидающе, стараясь дышать ровно, глубоко, что бы привести мысли в порядок. еще со школы она усвоила, что сопротивляться легилименту бесполезно, что сопротивление открывает как раз все то, что нужно скрыть. у неё был другой способ - порядок, в котором то, что нужно скрыть отходило на задворки разума, выставляя на поверхность не существенные детали. так ты сам поглощаешь волнение, так ты сам делаешь свой разум несущественным. но сейчас, чем сильней она пыталась успокоиться, тем сильней выразили наружу все ее секретеры, которые абсолютно точно не нужны были офелии: поручения грозного глаза, большой, длинный стол и лица всех присутствующих на собрании, воспоминание джонс, как ее разрывает изнутри, когда говорят о шпионаже, но она же, вместо протеста, просто кивает головой и говорит, что все будет исполнено. она старается скрыть все то, что положит не просто конец их многолетней дружбе, а разобьёт душу и джонс и дженкинс в дребезги. черт. решение приходит быстро. она думает о том, кто сильнее всего для неё - гидеоне. он сильнее всего в ее мыслях, он тот, кто затмевает все. это то, что она бы хотела всегда оставить при себе, но это малая жертва. даже если офелия прорвется в ее сознание, это будут те воспоминания, за которые ей не стыдно, сколько бы боли они не несли в себе. она подходит к камину, набирая в руки горсть порошка, когда до встречи остаётся насколько минут. назад пути нет.

[indent] джонс перебирает край своей юбки. дурацкая привычка мять одежду у неё появилась еще с детства. те, кто знали ее лучше понимали одно - это верный признак что она волнуется. примитивная сублимация эмоций начала проявляться у гести еще на похоронах матери. отец же говорил, что это нормально, у каждого есть свои особенности, свои слабые стороны. для гестии одной из них были именно пальцы, постоянно сминающие одежду. так она становилась открытой книга для магом, которые об легилименции не знали ничего, так она показывала свой  с т р а х.
[indent] дом дженкинсов стал для неё практически своим собственным когда она окончательно потеряла семью, когда возвращение в свой собственный казалось непомерной пыткой. но и сейчас находиться здесь было равнозначно пытке. гестия всматривается в лицо офелии, озадаченная, взволнованная, - ты перепугала меня до смерти ночной совой, что происходит? - никаких ответов. джонс чувствует как ее страхи смешиваются в дичайший коктейль: страх за свою тайну и страх за свою подругу. и какой бы мразью сейчас джонс не была, второй страх был сильней.

[indent] она наклоняет голову, выжидая, стараясь прочесть что-то, что скрыто между строк. ну же, офелия, мы слишком давно вместе, я вижу что что-то не так. гестия старается сделать взгляд мягче, что бы не так пугать подругу, но тщетно. она не может расслабиться, чувствуя, как каждая клетка тела находится в дичайшие напряжении. для нее ситуация усугубляется до предела.
[indent]  [indent] в д о х
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] в ы д о х

[indent] джонс принимает приглашение дженкинс, играя по ее правилам. даже если это путь на ее плаху, то она пройдёт его с достоинством, но что-то внутри подсказывает ей, что речь пойдет далеко не о самой гестии, тут что-то иное. и легилиментом для этого быть не надо. гестия берет кружку, обхватывая ее ладонями, делая ее жар своеобразным якорем для себя. боль всегда помогает вернуть контроль мыслям, - я никогда тебя не осуждала, ты знаешь - сущая правда, - но вот первое, - гестия наклоняет голову, стараясь улыбнуться, что бы хоть как-то снять это нависшее напряжение, - ладно, я пообещаю кричать не сильно. кстати, родители в доме?- гестия заливается смехом, но тут же смеряется под взглядом офелии, жестом как бы закрывая рот на замок, поднимая руки в знаке примирения. тем не менее, гестия чувствуют укол обиды, когда понимает, что уровень доверия немного упал. и ее это злит, это не тот повод что бы сомневаться в ней. И офелия ловит это, но не всю гамму грязи эмоций гестии, только одну, - это и не осуждение! - она не договаривает. просто потому что ей больше толком и нечего сказать. она начинает гонять мысли. гидеон, гедеон, гидеон...

[indent] она прислушивается к словам подруги, поднимая одну бровь вверх, наклоняясь к ней ближе телом, словно слова не до конца долетают до нее, словно то, что она слышит сейчас ее слуховые галлюцинации. гестия никогда не лезла в личную жизнь офелии, никогда не говорила с кем стоит водиться, а с кем нет, но каждый раз, когда она слышала о лестрейндже, она невольно поджимала в губу.  грустная история о том, как друзья в детстве готовы были перегрызть друг другу глотку теперь. хотя, возможно именно стараю дружба, покрытая тоннами пыли и не позволяла это сделать. гестия каждый раз закрывала лицо рукой, когда в кулуарах аврората и ордена звучала эта фамилия и далеко не в хорошем контексте. в ее голове сразу всплывали воспоминания о парне, с которым они в начале были соперниками на поле для квиддича, а потом могли спокойно разговаривать с друг другом, шутить. теперь это все прошое, теперь они снова по разные стороны баррикад. и единственное что их обьединяет, - офелия. джонс произносит это имя протяжно, с долей сожаления. она никто, что бы сейчас поучать подругу, она не та, что должна читать ей нравоучительные морали, но это не мешает чувствовать ей вину. джонс боится за офелию, боится даже не из-за ее отношений, а из-за того, во что эти отношения могут ее втянуть. джонс смотрит на подругу с сожалением, с нескрываемой грустью, боюсь что-то сказать, боюсь, что любое ее слово сейчас может оттолкнуть дженкинс от джонс, а учитывая пропасть между ними сейчас, это было бы сродни аваде в упор для самой гес.

[indent] каждый раз, когда гестия думает, что хуже быть не может, что дно достигнуто и она по нему ходит, кто-то прошибает его, словно наслаждаясь падением девушки в самую бездну. и в этот раз это была газета.

[indent] она верила в орден так, как не верила ни во что другое. да, не все методы она разделяла, но глупо было сражаться против зеленых вспышек экспелиармусом. она чувствует, что теряет контроль, чувствует как волна негодования/ненависти накрывает ее. она смотрит на офелию, понимая что вот-вот и она станет открытой книгой для нее. если уже не стала. джонс всеми силами старается скрыть воспоминания об ордене, о собраниях, о слежках, но они, предательски, сами всплывают у нее в голове. вдох-выдох. лучшая защита эта нападение. И для нападения у нее оставался только один манёвр.

[indent] - стоп, что? лестрейндж? офелия, только не говори что ты серьезно,- она старается перенаправить все свои эмоции на рабастана, [float=left][/float] в начале насильно, а потом понимает, что ей уже и не нужно стараться, что бы ненавидеть его, - я думала что он все, законченная глава, что ты все поняла еще вт хогвартсе. зачем опять нырять в эту грязь, - она смотрит на подругу. и бьет словами целенаправлено, больно, задевая за старые и, похоже, еще не зажившие раны. делая больно и себе и дженкинс, - мы выросли, хватит! это перестаёт даже быть смешным. я уже даже не говорю о том какой он, просто подумай, какие проблемы будут у юдж из-за того, что вы снова решили поиграть в любовь, - еще один удар. по самому ценному для офелии. джонс чувствует, как ее саму прошибает дрожь из-за упоминаний старшей сестры. все это неправильно, все это в корне неверно. но таковы реалии войны, и сдавать позиции сейчас было бы самым глупым решением, - ты же умная девочка, так почему каждый раз ты лезешь в какое-то дерьмо. каждый последующий хуже предыдущего, а сейчас ты просто замкнула круг,- еще один удар, теперь в сторону генри. джонс достаёт все козыри из рукава. ей взгляд снова падает на передовицу «пророка».